Ну и рассвирепел же тогда Большой Джим! Он не вышел к праздничному ужину и следующие несколько месяцев едва меня замечал. Потом, конечно, смирился. В одно прекрасное утро, выйдя к завтраку, Большой Джим поздоровался со мной словами «Привет, Майк». С тех пор я Майк Ломакс. Использовать мое первое имя было дозволено только маме, но она приберегала свое право для особых, крайне редких случаев, чтобы показать из ряда вон выходящее недовольство мною. Большой Джим назвал меня так впервые. Поэтому я ответил соответствующим образом:

– Да, мамочка.

– Говорю тебе, не вздумай приезжать! Потому что если ты увидишь, что я сделал с твоим распрекрасным братиком, тебе придется арестовать меня за жестокое обращение с ребенком.

– Ладно, уговорил, – сказал я, с досады смяв в кулаке банку из-под пепси.

– Я знал, что ты меня поймешь. Счастливо, сынок.

Я повесил трубку, швырнул мятую банку в урну, промазал и пошел к машине. Терри читал книгу, прислонившись к запаске.

– Извини, – сказал я. – С тех пор как умерла мама, папе туго приходится с малышом Фрэнки.

Терри кивнул, а когда открыл рот, в его голосе слышалась мудрость всех патриархов, вместе взятых.

– Пожалуй, следовало пару раз сводить малыша Фрэнки в «Фэмилиленд».

Глава 26

Хорошо, что я не стал спорить – проиграл бы двадцать баксов. Эми уже поджидала нас в кабинете Карри на втором этаже здания, которое Терри теперь называл не иначе как «Гребаный Утенок». Мебель у Карри выполняла сугубо практические функции, сам кабинет производил впечатление полупустого ангара – короче, ничто не намекало на непосредственную близость к Голливуду.

На столе стояла серебряная рамка-диптих для фото. Из левой части улыбалась пожилая пара – без сомнения, родители Карри. Мама правой рукой опиралась на трость, а левой держала за руку мужа, точную копию хозяина кабинета. С другой стороны было запечатлено счастливое семейство на горнолыжном курорте – сам Карри, его прехорошенькая жена и двое малышей.

– Этой фотке немало лет, – объяснил Карри, перехватив мой взгляд. – Дети уже большие – одному десять, другому двенадцать.

Третий дорогой сердцу Карри объект, не первой молодости футбольный мяч с выцветшими автографами, красовался на книжной полке в компании со степлером, видеокассетами, которые учли всех, кто вошел в «Фэмилиленд» и кто оттуда вышел, и прочими необходимыми в работе предметами. В целом кабинет Карри являлся антиподом Килкулленова, оформлявшегося под девизом «Слава мне». Одно из двух: либо Карри – очень скрытный тип, либо он, в гипертрофированной природной скромности, полагает, что ошарашивать посетителей многочисленными яркими эпизодами из собственной биографии невежливо.

– Надеюсь, ваш визит означает, что у вас хорошие новости, – произнес Карри, достав из небольшого черного холодильника четыре бутылки перье и передавая их по кругу.

– К сожалению, нет, – ответил я. – Эдди Элкинс оказался педофилом, притом судимым. У него «послужной список» чуть не в милю длиной – еще бы, за двадцать-то лет практики.

Эми поперхнулась минералкой.

– Боже правый! Мы взяли на работу педофила! – Она грохнула бутылку на стол. Минералка вырвалась из горлышка, как из гейзера, однако стекло не треснуло, словно французы разрабатывали упаковку с расчетом на нацию горячих сокрушителей бутылок. – Кто еще об этом знает?