— Я знаю, что не знаю. Я знаю, что я не знаю ее. Если бы я ее знал, я бы не спрашивал.

— Слишком все мы, по-моему, злые и раздраженные, — говорит Дженис, беря кусок пиццы с перцами и кладя на тарелку.

Нельсон тут же решает, что это для него.

— Скажи папе, чтобы он перестал на меня наседать, — жалобно тянет он, осторожно опускаясь на стул, будто только что слез с мотоцикла и у него все болит.

В постели Гарри спрашивает Дженис:

— Как по-твоему, что грызет парня?

— Не знаю.

— А ведь что-то грызет.

— Да.

Они раздумывают над этим под звуки телевизора, включенного в комнате мамаши Спрингер, — судя по библейски звучащим голосам, крикам, грохоту и музыке, порой взмывающей крещендо, там переживают Моисея. Старуха засыпает, не выключив телевизор, и иной раз он крякает всю ночь, пока Дженис на цыпочках не пройдет в комнату и не повернет ручку. Мелани отправилась спать в комнату с портновским манекеном. Нельсон поднялся было наверх посмотреть с бабушкой «Джефферсонов», но к тому времени, когда родители, в свою очередь, поднялись наверх, он уже ушел к себе, не пожелав никому спокойной ночи. Сплошная болячка. Интересно, думает Кролик, эта провинциальная молодая пара приедет к ним завтра в магазин или нет? Бледное круглое лицо девчонки и экран телевизора, светящийся неизвестно для кого в комнате мамаши Спрингер, сливаются воедино перед его мысленным взором под могучие звуки священных песнопений. Дженис спрашивает:

— Как тебе понравилась девчонка?

— Крошка Мелани? Скрытная. Неужели они все теперь такие, это поколение, точно их шмякнули камнем по башке, а они считают, что ничего приятнее в их жизни не было?

— По-моему, она старается понравиться. Нелегко это, наверное, приехать к приятелю в дом и суметь найти себе в нем место. Я бы с твоей матерью и десяти минут не продержалась.

А она ведь понятия не имеет, сколько яда вылила на нее мама.

— Мама была, как я, — говорит Гарри. — Не любила жить в тесноте. — Новые люди в доме и призрак старика Спрингера сидит внизу в своем вольтеровском кресле. — А они не производят впечатления очень любящей пары, — добавляет он. — Или это так теперь принято? Не нежничать.

— Я думаю, они не хотят нас шокировать. Они же знают, что им надо поладить с мамой.

— Как и со всеми остальными.

Дженис размышляет над этим. Слышится скрип кровати и тяжелые шаги за стеной, затем щелчок, и возбужденные крики по телевизору умолкают. Это Берт Ланкастер как раз начал распаляться. А зубы какие — неужели они у него собственные? У всех звезд надеты коронки. Даже у Гарри — сколько он мучился со своими зубами, а теперь они у него так уютненько, безболезненно и безопасно сидят в футлярчиках из золотого сплава, которые обошлись ему по четыреста пятьдесят долларов каждый.

— Она все еще бродит, — говорит Дженис. — Никак не уляжется. Взвинтила себя. — Она так твердо это произносит — все больше и больше становится похожа на мать. Какое-то время наша наследственность сидит в нас скрыто, а потом вдруг вылезает наружу. Откуда-то, где лежала, свернувшись клубком.

Под порывом ветра — как раньше, перед внезапно пролившимся дождем — возникают тени листьев дуба, отбрасывая свои изрезанные светом фонарей отпечатки туда, где потолок встречается с дальней стеной.

Три машины проносятся одна за другой, и в груди Гарри ширится и растет ощущение, что за окном несется мимо бурная жизнь, а он лежит в полной безопасности в этой фантастически удобной постели. Он — в постели, а зубы его — в коронках.

— Она у нас отличная старушенция, — говорит он.

— Она выжидает и наблюдает, — говорит Дженис зловещим тоном, показывающим, что она в противоположность ему далека от сна. — Ну, — спрашивает она, — а когда до меня дойдет очередь?

— Очередь? — Кровать слегка поворачивается. Ставрос ждет его у большой витрины, залитой утренним светом, в котором танцуют пылинки. «Ты же сама этого хотела».