Рой, задрав голову, таращит на него свои испуганные чернильные глазенки.

— Нас посадят в тюрьму? — спрашивает он, и голосок у него звенит так тонко, звонко, отчетливо, будто ветер качнул «эоловы колокольчики», которые многие любят вешать у себя дома, на крыльце.

— Откуда такие мысли? — смеется Гарри.

— Папа не любит тюрьму.

— Понятное дело, кто ее любит! — говорит Гарри, недоумевая, все ли у малыша ладно с головкой.

Рою еще невдомек, что пока не ослабишь шнурок на плавках, натянуть их на себя не получится: он пыхтит, тужится, тянет их вверх изо всех силенок, оттопыривая пипку, крохотную, как только что народившийся грибочек. Крайняя плоть у него обрезана. Кролик думает, как бы сложилась его собственная жизнь, если бы ему сделали в детстве обрезание. Тема эта время от времени муссируется в газетах. Некоторые считают, что крайняя плоть все равно что глазное веко: без нее ничем не прикрытая головка постепенно утрачивает чувствительность, грубеет от постоянного соприкосновения с бельем. Однажды в каком-то порножурнале он прочел опубликованное там письмо одного бедолаги, сделавшего обрезание уже в зрелом возрасте, так тот утверждал, что удовольствие от секса и вообще все реакции притупились у него до такой степени, что он уж прямо не знает, зачем вообще нужна ему такая обрезанная жизнь. Вот если бы у него, Гарри, реакции были бы притупленнее, может, он стал бы тогда более надежным и ответственным, не таращил бы с упорством маньяка этот свой нижний глаз. Когда наступает эрекция и ты чувствуешь, как твоя крайняя плоть плавно оттягивается назад, в голову лезет сравнение с замерзающими сливками, выпихивающими бумажную крышечку на допотопных молочных бутылках. Ну а Рой, судя по безразличному виду его пипки, вырастет добропорядочным членом общества. Дед протягивает внучку руку, чтобы вести его на пляж.

После года-другого, проведенного во Флориде, когда, охваченные пылом новизны, они на радостях, что оказались здесь, купили подзорную трубу для балкона и три-четыре раза в неделю ездили за пару миль от дома на общественный делеонский пляж если не купаться, так хоть подышать морским воздухом, размять ноги и устроить пикник вместо ужина, они мало-помалу совсем перестали бывать на заливе. Вот почему сейчас так по-новому свежо, неожиданно воспринимается им эта ширь, необъятность воздуха и воды, подвижной живой поверхности, испещренной миллионами искрящихся выемочек. На мгновение это природное великолепие вытесняет у него из груди надоевшие застарелые боли и тревоги, освобождает разом от всего — до забвения самого себя. Какой здесь умопомрачительный свет, какой простор! Такое величие и не снилось пенсильванскому пейзажу, зажатому со всех сторон лесами, холмами, домами. Земля, истасканная веками немилосердной эксплуатации, где даже редкие клочки, не охваченные современной цивилизацией — старые карьеры, заново поросшие лесом, пустоши, заброшенные фабрики и шахты, — все побывало когда-то в пользовании человека и только после этого пришло в запустение. Здесь же все дышит первозданностью, хотя в действительности история не обошла стороной и этот край — были тут и индейцы, и конкистадоры, и босоногие почтальоны, доставлявшие известия в донимаемые москитами прибрежные поселки. Справа и слева горизонт ограничивают острова, куда в былые времена приезжали в личных поездах миллионеры на апрельскую рыбалку — ловить тарпона. А еще раньше на этих островах находили убежище испанские и французские корсары. В тамошнем песочке по сю пору зарыто золото. Острова плоские, и с пляжного парапета, откуда на них смотрят Гарри и Рой, кажутся страшно далекими. До чего же все яркое, распахнутое, мир будто заново создан — из синтетических компонентов. Яхты, виндсерфинговые паруса, водные мотоциклы, с ревом мчащиеся по поверхности, пластиковые одновесельные лодочки, надувные плоты расцвечивают прибрежную полосу воды, как витрину в супермаркете. Дальше на пляже, перед следующим отелем, кто-то запускает воздушного змея — пара связанных между собой бумажных коробочек кивает, ныряет и снова взмывает вверх, таща за собой хвост из сверкающих оранжевых лент. Миля вправо, миля влево — всюду подвижный пестрый узор из загорелых тел и ярких лоскутков: песчинки живых тел поверх пляжного песка.