— Вы полагаете, все действительно может зайти настолько далеко? — спросил Джек.

— Может ли? Думаю, да.

— Хорошо. Это письмо было переправлено в Лэнгли?

Хардинг кивнул.

— Ваш резидент заходил за ним сегодня. Не сомневаюсь, у вас есть свои источники, и все же я не вижу смысла рисковать напрасно.

— Согласен. Знаете, если русский Иван решится пойти на такие крайние меры, расплата будет очень дорогой.

— Возможно, но русские видят все не в таком ключе, как мы, Джек.

— Знаю. Всему виной отсутствие воображения.

— Да, на это нужно время, — согласился Саймон.

— А чтение русской поэзии помогает? — поинтересовался Райан.

Сам он если и читал произведения русских поэтов, то только в переводе — а с поэзией, разумеется, знакомятся не так.

Хардинг покачал головой.

— Не слишком. Именно через стихи выражают свой протест некоторые диссиденты. Им приходится прибегать к окольным путям, чтобы все, кроме самых проницательных читателей, лишь восторгались лирическими восхвалениями облика любимой девушки, не замечая плач по свободе слова. Наверное, в КГБ целый отдел исследует стихи, выискивая в них скрытый политический контекст, на который никто не обращает никакого внимания до тех пор, пока вдруг кто-нибудь из членов Политбюро не придет к выводу, что сексуальное влечение прописано чересчур откровенно. Знаете, русские такие целомудренные… Странно, что в одних вопросах их моральные устои незыблемо твердые, а в других вообще отсутствуют.

— Ну, едва ли русских можно винить за то, что они осуждают «Дебби покоряет Даллас», — вставил Райан.

Хардинг едва не поперхнулся табачным дымом.

— Совершенно верно. Это никак не «Король Лир». Но русские ставят Толстого, Чехова и Пастернака.

Джек не читал никого из этих авторов, но сейчас был не тот момент, чтобы признаваться в этом.

— Что он сказал? — воскликнул Александров.

Андропову показалось, что эта вспышка гнева, хотя и ожидаемая, получилась несколько приглушенной. Впрочем, возможно, Александров повышал голос, лишь общаясь с большой аудиторией, или, что вероятнее, устраивая нагоняй подчиненным в Центральном комитете партии.

— Вот письмо и перевод, — сказал председатель КГБ, протягивая документы.

Будущий главный идеолог, взяв бумаги, внимательно ознакомился с ними. Он не хотел, чтобы гнев застилал ему глаза, заставляя пропустить мельчайшие подробности. Андропов, дожидаясь, пока Александров будет читать, закурил «Мальборо». Председатель КГБ отметил, что его гость не притронулся к предложенной водке.

— У святого отца чрезмерное честолюбие, — наконец заметил Александров, откладывая бумаги на кофейный столик.

— Готов с вами согласиться, — заметил Андропов.

В голосе его собеседника прозвучало удивление:

— Он считает себя неуязвимым? Не отдает себе отчет, какими последствиями чреваты подобные угрозы?

— Мои эксперты полагают, что это действительно его собственные слова, и они считают, что он не боится возможных последствий.

— Если дерзкий поляк жаждет мученической смерти, быть может, следует его уважить…

Александров многозначительно умолк, и даже по спине привыкшего ко всему Андропова пробежала холодная дрожь. Пора сделать гостю предостережение. Главная беда идеологов заключается в том, что их теории не всегда должным образом учитывают объективные реалии: болезнь, которую сами они по большей части не замечают.